На восьмой день утром раздался телефонный звонок, и Эмма радостно объявила, что последняя группа родственников из провинции отбыла восвояси. Путь был свободен, и я мог вернуться на свое место в дом на авеню Тийоль.
* * *
С бьющимся сердцем я потянул за цепочку звонка. Веселый звон разорвал мрачную тишину ноябрьского утра. Неуверенно залаял соседский пес. Послышались шаги… ее шаги, и мгновение спустя я увидел Эмму, прекрасную и трогательную, как никогда, в черном траурном платье, подчеркивающем золото волос. Она встретила меня без улыбки, но в ее глазах я прочел страстный призыв. Как только мы оказались в гостиной, Эмма бросилась в мои объятия.
— О Жеф! Какое счастье вновь увидеть ваши грустные глаза и этот неизменный чемодан!
Я тоже был безмерно счастлив. Бросив чемодан, я прижал женщину к своей груди.
— С этой минуты ты моя, Эмма, ты принадлежишь только мне!
— Да, мой дорогой!
— Я хочу, чтобы ты сама мне об этом сказала!
— Я принадлежу только тебе, Жеф!
* * *
Для начала мы отправились в ванную комнату. Связанные с ней страшные воспоминания еще не выветрились из моей головы. Приоткрыв дверь, я обнаружил идеальную чистоту и витающий в воздухе аромат дорогого дезодоранта. Лишь человек, наделенный больным воображением, мог представить здесь плавающее в окровавленной воде тело.
Эмма, словно прочитав мои мысли, прошептала:
— Вот видишь, его больше нет!
Действительно, все следы пребывания Медины в доме были уничтожены. Жилище отторгло его, как организм отторгает инородное тело. Дом полностью утратил связь с умершим, словно рыночная площадь, которую тщательно подмели после базарного дня.
— Мы одни, Эмма, — произнес я, — мы действительно одни!
— Да.
— Тебе пришлось пережить немало тяжелых минут, моя дорогая!
Эмма отрицательно покачала головой.
— Вовсе нет. Возможно, я и страдала бы, если бы он умер естественной смертью. Но в данном случае мне абсолютно все равно. Он сам решил уйти, что же, остается лишь благополучно вычеркнуть его из своей жизни. К тому же меня постоянно кто-нибудь навещал. Когда же я оставалась одна, то приходилось заниматься бытовыми проблемами.
— Что ты имеешь в виду?
— Мы не были богаты. За этот дом мы еще не расплатились до конца, все заработанные Фернаном деньги уходили на взносы. Его начальник выдал мне чек на триста тысяч франков. После оплаты похорон мало что осталось. Короче, мне следует устраиваться на работу.
От возмущения я подскочил на месте.
— Тебе?! Работать?!
— Ну разумеется, Жеф! Иначе нам не на что будет жить!
Я с нежностью смотрел на нее, такую маленькую, хрупкую, свежую, созданную лишь для того, чтобы, уютно устроившись, сидеть на мягких диванных подушках. Я абсолютно не мог представить ее за рабочим столом.
— Я этого не хочу…
— Но, Жеф, вы должны понять…
— А я на что, Эмма?
— Вы моя единственная поддержка в этой жизни, но мы оба прекрасно знаем, что вам нельзя высовывать наружу носа…
— Да, но…
Эмма, не дав мне договорить, потащила за собой в спальню, где царствовала типично женская атмосфера. Указав на кресло в стиле Людовика XV, обтянутое нежной расцветки атласом, она распорядилась:
— Усаживайтесь, нам необходимо освоить и эту территорию.
Как только я расположился в кресле, она, опустившись на ковер, положила голову мне на колени.
— Как мне хорошо…
— Да, Эмма, мне тоже удивительно хорошо с тобой…
При этом я не мог оторвать глаз от кровати, тщетно силясь представить, как она и Медина занимались на ней любовью. Тем не менее Фернан овладевал ею именно на этом ложе. И каждую ночь против своей воли она была вынуждена удовлетворять его похоть. Здесь она испытала первое разочарование, здесь начала его ненавидеть.
— О чем вы думаете, Жеф?
— Я вряд ли смогу объяснить, Эмма…
Необходимо было вернуться на грешную землю.
— Я буду продолжать писать, Эмма. Коль скоро мои статьи пользуются спросом…
— Но вы же не сможете…
Внезапно она замолчала. Ее глаза округлились, и едва заметная улыбка тронула губы.
— Мне в голову пришла потрясающая идея!
— Ты чудо, Эмма. Я заранее знаю, что ты придумала нечто уникальное.
— Итак, слушайте. Я отправляюсь к издателю газеты, в которой работал Фернан. Я его знаю, это энергичный, очень умный человек.
— И что?
— Я ему скажу: «Месье Торазофф, мой муж все послевоенное время работал в вашей газете ответственным секретарем редакции. Вас не удивили внезапно прорезавшиеся у него способности к журналистике? Наверняка да. Так вот, если вы хотите знать правду, месье, это мне однажды пришла в голову мысль взяться за телекритику. Получилось, как вы помните, неплохо, и я решила, что Бог не обделил меня литературным даром. Последующие статьи, которые Фернан приносил в редакцию, были также написаны мной. Теперь, после его смерти, я пребываю в полной растерянности. Неужели я должна отказаться от журналистики только потому, что серия моих первых сочинений вышла под его именем?!»
Ей-Богу, я был в восторге от актерских способностей этой маленькой женщины. Она великолепно исполняла роль человека, мучимого рефлексией. Я легко представил себе кабинет издателя газеты и самого месье Торазоффа, тронутого до глубины души откровениями убитой горем вдовы, которая тем не менее держалась с таким достоинством.
— Это не просто хорошо, Эмма, это гениально!
— Ты одобряешь?
— Еще бы, черт побери!
— Он не усомнится в моих словах, если я выдам ему следующую статью того же уровня, что и предыдущие?
— Ни на мгновение!
Мне оставалось лишь написать эту статью!
2
Малейший шум заставлял меня вздрагивать. Я ждал уже четыре часа, сил у меня больше не было. Тишина в доме действовала угнетающе. Я бросил еще одно полено в камин, из которого вырвался сноп искр.
Удастся ли Эмме добиться успеха? Не вызовет ли задуманное ею подозрений издателя? Ведь он может догадаться об истинном авторе статей и заняться поисками кого-то третьего, предпочитающего оставаться в тени…
Я открыл окошко, чтобы выветрился дым. Сад под дождем напоминал кладбище. Ощущалось тяжелое дыхание зимы, с ее снегом и стужей. Я с трудом переводил дыхание, больше не в силах переносить одиночество. Вечное противостояние сделало меня пугливым.
Когда мой взгляд случайно упал на калитку, она вдруг открылась, и я увидел идущую по аллее Эмму, которая, заметив меня, торжествующе помахала рукой. Я бросился ей навстречу и, схватив за плечи, с немым вопросов заглянул в глаза.
— Полная победа! Моя история привела издателя в восторг. Он признался, что всегда испытывал сомнения по поводу литературных способностей моего мужа. И предложил двести тысяч франков в месяц за ежедневную статью и телерубрику.
— Но это же просто фантастика!
— Но я отказалась, — надув губки, заявила Эмма, бросая перчатки на стол.
— Ты шутишь!
— Нисколько. Я объяснила ему, что его газета не единственное место, где я смогла бы работать. Ведь Медина успел получить немало других предложений.
— Как он это воспринял?
— Как деловой человек, сразу же прибавив дополнительную сотню тысяч. И тогда уж я дала свое согласие. Надо же с чего-то начать, не так ли, Жеф?
— Потрясающе! Я всегда знал, что умные женщины представляют серьезную общественную угрозу.
Эмма была возбуждена, казалось, счастье переполняло ее.
— В течение долгих, нескончаемых месяцев я прозябала в тени этого ничтожества Фернана, Жеф! И вот теперь я вышла, наконец, на солнце. Как это прекрасно, вы не находите?
— Я отлично тебя понимаю, так как нечто подобное происходит и со мной. Долгие годы я задыхался и вот теперь наконец обрел самого себя. Ты вернула меня к жизни, Эмма!
— Как восхитительно вы говорите!
Наш поцелуй длился целую вечность. Губы Эммы, вобравшие в себя весь холод осенней улицы, быстро согрелись.
— Это еще не все, — сказала она. — Необходимо придумать псевдоним. Я обещала сообщить его по телефону.
— Псевдоним? Разве ты не хочешь подписываться собственным именем?
— Послушайте, Жеф, но это же невозможно! Ведь у меня по-прежнему фамилия Медины. На что это будет похоже? Более того, женщину-памфлетиста никто не воспримет всерьез. Читатели после каждой строчки будут бояться натолкнуться на кулинарный рецепт!
По крайней мере, на славу ей было наплевать! Я имел дело с весьма здравомыслящей девочкой… Немного подумав, я произнес:
— Ну что же, когда-то я предлагал Медине подписывать мои статьи псевдонимом «Циклоп». Как ты его находишь?
— Звучит несколько старомодно. К тому же Торазофф предпочитает какое-нибудь нормальное имя. Ему не нравятся статьи, которых автор словно боится.
